Douna Loup. L’embrasure – Дуна Лу. Амбразура

Mercure de France, 2010. Роман (начало и конец).

Лесная роща велика, глубока, она вибрирует, живет и живит. В ней нечто от женщины, которая желает мужчину, но об этом молчит. Под платьем говорит она да, а во рту да потерялось; ее почва мягка, а по лицу она бьет колючками. Такова она, роща лесная. Всё дикое тут у себя дома. Она знает о своем свойстве притягивать исследователя, но не выказывает его; сок мощно течет под почвою, поднимается запахом и окутывает тебя мгновенно. Даже небо вверху не остается безразличным. Пусть она измята после дождя, – подобно женщинам, которые предпочитают сначала принять душ, пусть кипит она солнцем, – как те, которые обжигают проникших за входную дверь, – роща не отпускает никого невредимым. Ее глубокий подземный поток удержит частицу нашей субстанции. Она научит нас быть жаркими.
Я люблю здесь охотиться. Здесь пахнет лучше, чем всюду. Я люблю искать следы на листве, идти по лесной дороге и поднимать зверя. Тут лучше, чем в баре. Лучше флирта. Лучше женского пота. Я расходую положительную энергию. Я взваливаю себе на плечи груз крови и свежеумершей свободы А это получше, чем любая фантазия. Когда я выстрелил, косуля не ощутила наступленье конца. Ничего общего со скотиной, которая ждет, ждет – и умирает на бойне. Ничего общего с этими идиотками в баре, которые только и думают об очаровательном принце, но всем известно, что у них нет ничего ему подарить. Ожиданье скотины, запертой в стойлах, кормимой, чтоб умереть, скотины, у которой даже крови не стало в венах, настолько она прониклась предстоящим концом от электрического удара на конвейере; она растет, словно овощ эндивий, на [фальшивой] соломе, набросанной скотоводом. Я не против: нужно ведь есть эскалопы и тем семьям, где мужчины на охоту не ходят. Да я и не сравниваю. Есть зверь – и скот. Есть кровь для охотника, сгусток под тонкою кожей, – плод на чуть слышно треснувшейся веточке; и есть смесь витаминов – внутривенно, и мучные размолы – в глотку. Косуля, в которую я стреляю, знала прыжок и голод – под небом, не то, что скотина в стойле, ожидающая конца.
Вот почему я охочусь по субботам в лесу. Почему вечером я чувствую себя хорошо. И когда мы, мужчины, едем обратно, упав на сиденье автомобиля, пахнущее зверем, нам весело, и мы поем, кто что хочет.

[Таков герой романа в начале повествования, ведущегося писательницей от первого лица. Он безымянен, охотник, прост в общении с женщинами, с которыми, переспав, легко расстается. Карабины – его страсть. Он ходит еще стрелять в тире. И компания его тоже охотницкая. До тех пор, пока он не встречает Еву, чужестранку, пережившую войну где-то там – уж не в Сербии ли, спасшуюся от смерти и перешедшую нелегально границу, похоже, Швейцарии. Между ними начинаются отношения необычные, «брата и сестры»… идет метаморфоза: мужчина открывает измерение нежности, Ева изживает страх; по ее инициативе, они оба расстаются с оружием, он – с карабинами, а она – с револьвером… Охотник узнает о смерти старинного и старого уже друга, странного человека, «богоискателя». Они разыскивают его могилу. В руки охотника попадает завещанное наследство – тетради покойного друга, с которыми он не знает, что делать. После перипетий охотнику пора вернуться в городок, где он живет и работает. Он собирается на охоту, а заодно он решает похоронить в лесу тетради друга. Ева готовит ему снаряжение, карабин, набивает патроны…]

…Поищу уголок под дубом, какой ему самому показался бы. И действительно, чуть дальше виднеются дубы, я иду туда. Вот самый старый, нависший над остальными. Я думаю, это удачное место, настоящее зеленое святилище, место, которое уйдет из моей человеческой памяти, но ангелы вспомнят о нем. Поставив мешок и вынув тетради, я рою твердую землю. К счастью, я взял маленькую железную лопатку, а то бы не получилось. Когда ямка стала достаточно большой, я кладу в нее тетради. Они лежат молчаливо, я смотрю на них; потом беру одну и открываю наудачу. И читаю:
Книга Иова
Если, как всякое человеческое существо, я скрыл мои преступления,
Затаив мои ошибки в себе,
Ибо говор толпы меня испугал,
Ибо презренье семей меня ужаснуло;
Если я молчал, не открывая двери…
О, как же найти мне того, кто меня выслушает?

Я закрываю тетрадь и укладываю. Я говорю себе, что мне в самом деле следует почитать Библию. Слова, составленные Леандро, сейчас уйдут в темноту, но они останутся в глубине моей плоти, привет тебе, умерший друг; я хорошо утаптываю землю над тетрадями, вместе с семенами цветов, они могут весной прорасти. Я смотрю на крошечную могилу, отряхивая руки от пыли, я возвращаюсь на дорогу и тихо иду, я совсем незаметен теперь. Этой маленькой церемонией я, наверно, спугнул все живое вокруг. Ничего, у меня времени много.
Солнце теперь освещает поляны, туман окончательно разошелся.
Я думаю о мертвых, Ева о них говорит, что ими нужно заниматься. Я занимаюсь всяким мертвым зверем, которого я убил на охоте. Я несу его, разрезаю, храню, готовлю и ем.
А теперь я продвигаюсь вперед весь в поту, я взволнован. Я иду вперед, я знаю, что делаю на этой земле; я молюсь по-своему, – без меры и без морального вывода. Я испрашиваю благорасположения неба.
Вдруг почти перед собой я вижу оленя. Он идет ко мне спокойным шагом. Я застываю. Никогда я не видел его так близко. Огромного, с прекрасными рогами. Словно он не заметил меня, и однако он должен был увидеть меня, это ясно, его глаза смотрят доверчиво, я вскидываю ружье и целюсь, он приближается, и я стреляю в упор. Но в ответ тишина. Олень продолжает идти, он проходит мимо, не задевая. Я снова жму на гашетку. Щелкает сухо.
Ева не зарядила патроны. Во всем лесу только один человек, и это я.