Wednesday, August 02, 2006

Памяти Александра Гольдштейна

Наум Вайман

теология одиночества и печали

«Если внимательность к боли бывает истоком искусства, а также волшебною лампой, ниспосылающей луч осветить человека и неподвижность предметов, то должна быть и книга, собирательница милостивых наклонений; ею стал «Мальте Лауридс Бригге», теология одиночества и печали».
Это строки из последней повести Александра Гольдштейна «Спокойные поля», опубликованной в № 25 «Зеркала». Нет, он не был одинок. Просто одиночество, метафизическое одиночество − музыка человеческой жизни. И это печальная музыка. Он слышал и любил ее. И писал о ней.
Все наши последние разговоры − только о книгах, своих и чужих, новых и старинных, прекрасных и негодных, о людях, писавших и пишущих, немного о людях вокруг, о том и другом он говорил отбросив обычную осторожность и мягкость, напрямую, не скрывая уже резкой оценки, благодарности или обиды, и это было единственным признаком того, что уже не осталось времени.
Умирать, наверное, вообще обидно, особенно, когда тебе еще нет 49 и ты выглядишь лет на десять моложе, когда ты совсем недавно женат, и женат на суженой, когда у тебя годовалый ребенок, когда ты в творческой силе и маячит впереди слава. И ему было очень обидно. К тому же было очень больно и мучительно − болезнь без поблажек. Но обо всем этом − ни слова. Может быть, изредка, как бы не о себе, с иронией: «Знаете, Наум, я никогда не думал, что болезнь, это тяжелая работа». Всех поражало его мужество. Это был еще и точный вкус. Об этом − ни слова. Ему, мастеру слова, было ясно, что тут слова неуместны, нелепы, бессильны, сразу попадешь в ловушку, поскользнешься, окажешься в дураках. Но молчать было нельзя, горела обида. И он решил написать книгу. Книгу умирающего, книгу о смерти, где о собственной смерти − ни слова, ни мысли, ни стона. Книгу примирения. Примирения со смертью. Еще под новый год врачи сказали: всё, считанные дни. Но воля дает силы, воля написать книгу. Ира Врубель-Голубкина, кроме родных, самый близкий ему человек в последние месяцы: «Вот когда Прохорова приехала к нему в больницу, он, кажется, окончательно понял, что умирает, и решил написать книгу. И успел.» Он успел дописать, и даже отредактировать. С последней точкой воля расслабилась, и силы кончились: он впал в кому и через три дня умер.
«Спокойные поля» − отрывок из задуманной «книги милостивых наклонений». Он восхищался романом Рильке. «Если бы мне удалось хоть в какой-то степени нечто подобное», - мечтательно сказал во время нашей последней прогулки зимой. Сказал и виновато улыбнулся, сам удивившись смелости своих притязаний. Он был одним из немногих нынче (если вообще еще остались такие) бескорыстных рыцарей слова, Дон Кихотом литературы, как единственного и последнего утешения. Конечно, он хотел признания и земных наград, я не рисую ангела, но он был бескорыстен, потому что знал: утешение не дается людьми, а только словами, их вязью, весом, звучанием. И эту работу: плетения, взвешивания, вслушивания − он выполнял фанатично, упорно и с упоением. У него был талант плести кружева слов, абсолютный слух к звучанию и значению слова. И он был неутомимым и неукротимым тружеником своего дела. Все остальное было уже не важным. Чем старше он становился, тем уже был круг общения, тем меньше «тусовочный» жизни, он и до болезни не считал, что общение может хоть как-то заменить труд. Два-три человека из «круга» «Зеркала», журнала, который дал ему «путевку в литературную жизнь», прежде всего − Миша Гробман, Ира Врубель-Голубкина; да и общение заключалось в обмене результатами трудов, в обсуждениях, оценках, анализе, в общем, − продолжение работы.
Дело Мастера боится. А забвенье − Поэта.