Дождливый август в Шартре

Предвкушал: сделаю снимки избранных мест, или попросту понравившиеся, и затем так легко и приятно будет о них написать. Оказывается, у наглядности есть свое "сопротивление материала". Результат обещает быть другим.



Писать о том, что видишь, совсем другой жанр, чем писание о вспоминаемом. Словно и так все ясно, и рассказывать нечего. Подобно пояснениям учителя перед картой, – добавить пару восторгов для увлечения ленивых учеников, и достаточно. Учителя должны бы уметь хорошо писать по "фотографиям".
В Шартре я хотел поселиться в 94-м, и предпринимал к тому шаги. В октябре того года провел здесь незабываемую неделю, изучая собор. Если и жить здесь, то, конечно, ради него. В остальном существовать труднее: это город людей зажиточных и коренных, бедняков не замечающих (нет даже ночлежки, что ныне большая редкость во Франции, проработанной христианством аббата Пьера). Недалеко и Нормандия, где на здравствуйте чужака отвечают неопределенной улыбкой.
Присутствие собора всё искупает и исправляет. Стоит заметить его шпили, и повседневности как не бывало. Готический порыв влечет за собой ввысь. Будучи совсем рядом, он не подавляет. Может быть, потому, что все эти сотни тысяч камней прошли через руки людей?
Камень хранит память о намерениях. Выше человеческого роста цоколи колонн (внутри собора!) св. Петра в Риме внушают: ты мал и ничтожен. Ты здесь ковыляющий муравей. Задание, данное архитектору, очевидно: триумф империи власти (сошлись вдруг три почти синонима...)



Замысел Шартра древнее Возрождения, его не пересиливает северная башня-колокольня, законченная в XV веке (в Ренессансе много жестокого: гедонизм не понимает жертвенности и жертвы, чувственность не слышит криков страдания, наслаждение алчно).
Пониманье симметрии иное, чем наше: достаточно симметричности "общей", того, что стоят рядом две колокольни на юг и на север от оси. Точное повторение почти барочною башнею Жана де Боса древней романской, южной, было бы обеднением: насколько же интереснее новая, сложная! Две разные башни лучше, чем одинаковые. Поговорим о симметрии вечером, в темноте.

Текущий ремонт и веяние времени привносят в собор новые элементы, поначалу чужие. Утварь и убранство алтарного пространства под средокрестьем, например, изготовленное недавно мастером Гуджи (Амашукели): трон епископа, сиденья священников, главный престол. Их "дух", "настроение" уже другие, они сродни раскраске хоров под "штук" и ложно (?) классической Деве Марии XVIII века (парижский скульптор Бридан). Аналой с четырьмя эмблемами евангелистов (лев, орел...) и совсем китч. "Будем считать это красивым." Терпение, критики: время облагородит новинки, накинет патину. Так и пустоватую голову седины делают почтенной и трогательной.

Сделанные под старину скульптуры отличимы, если заранее знать и внимательно рассматривать. На помещенном выше снимке, например, новинка – слева от тонкой колонны, а справа три старые. Насколько древние, трудно сказать. Собственно, старые оригиналы сохранились, но их, гибнущих от загрязнения, перенесли в помещение. А вместо пострадавших изготовлены из свежего камня если не копии, то "по мотивам" (и больше того: лик скульптуры, о которой я говорю, отдаленно похож на известную фотографию св. Терезы из Лизье ...) Таких новеньких старичков шесть среди знаменитых скульптур-колонн западного фасада. Возникла было дискуссия о том, где кончается реставрация и начинается подделка, но исчезла в песках ученых изданий.

Свежесть, юность восьмисотлетнего камня и силуэта. Помыслим по-средневековому: есть мир эссенций и мир видимости. Сей последний занимает собою всё, и однако он лишь тонкая пленка, маковая росинка... Чему обязан собор "видимостью" другой, полной вдохновения и жизни? Бывает ли видимость разного качества? Или эта "дверь" устроена иначе и лучше, чем многие другие? Для священного действа избрана видимость хлеба и вина, а не какая-нибудь еще. Цветок в руке Будды тоже на подходящем месте.

Северный портал блистает, очищенный от грязи и копоти лазером. В митре св. Потенций, легендарный епископ эпохи римлян, когда Шартр назывался Автрикум (Autricum). Он обратил в христианство милую св. Модесту, здесь стоящую рядом с ним. Отец ее, губернатор Квириний, взбешенный, бросил и дочь, и епископа в колодец Святых Сильных, находящийся в крипте...

Главный, западный фасад в очистке не нуждается: здесь идет доброкачественная химическая реакция, в нее вступают намоченный дождем камень и содержащаяся в воздухе углекислота и образуют твердое прозрачное покрытие. Лучшей защиты не изобрести, а здесь она возникает естественным путем. За несколько веков фасад покрыла "алмазная пленка".

Здесь был коронован Генрих IV в 1594-м, единственный французский король (обычно это происходило в Реймском соборе). Тот самый, якобы сказавший "Париж стоит мессы" и перешедший из протестантов в католичество. Он симпатичен своим добродушием (почти немыслимой в политике незлопамятностью к противникам), неудачной семейной жизнью, Нантским эдиктом, прекратившим религиозные гражданские войны и, наконец, смертью от удара ножом, после десятка неудавшихся покушений.

В Шартре он был коронован, но сначала его осаждал 19 апреля 1591. Город сдался после единственного пушечного выстрела. Но непростого: ядро разбило статую одного из 16 иудейских царей на западном фасаде (другие считают, что тут стоят французские короли, а иудейские – на северной стороне); на снимке видно несколько их. Шартр запер ворота перед «королем Наварры» по приказу церковных властей, поскольку в марте Генрих был отлучен от церкви Папою Григорием XIV (давшим свое имя новому календарю и распеву). И еще была жива память об осаде 1568 года, когда принц де Конде, протестант, обещал разорить всё и вся до тла.

Каменный король был сбит, а три года спустя коронован живой... Хочется поговорить о совпадении, о Провидении, о книге мировой истории. Другие будут лениво возражать, зовя на помощь «случайность». Впрочем, Юнг оставил примиряющий научный термин акаузальная синхронность, внепричинная одновременность.
Пока оба события не произошли, трудно было говорить о чем-то особенном. А потом можно. Ах, вот еще: Генриха III тоже убили, в 1589-м, из-за союзничества с будущим IV-м.

Место на фасаде пустовало до XIX века. Под влиянием интереса англичан к готике и французы, вернувшиеся из эмиграции, прекратили над ней насмехаться (само слово иронически обозначало искусство варваров, кочевников готов) и начали реставрировать). И на фасаде поставили новенького «царя» (четвертый считая слева).

Есть, однако, неизлечимо больные скульптуры. Необъяснимо, подобно людям: иные болеют, а другие живут. Камень другого незабываемого сооружения, Амьенского собора в Пикардии, поражается изнутри: стоит чуть поцарапать черную поверхность скульптуры, как из нее сыпется в порошок превратившийся ракушечник.

Девятнадцатый век, его реставрация иной раз более уязвима, чем пережившие века оригиналы.

Несмотря на эти язвы (хотя как на них не смотреть? а ведь страшно), Шартрский – самый сохранивший собор во Франции. Правда, в 1794 году администратор дистрикта предложил снести собор, слишком "подавляющий республиканский город". Предложение граждане отклонили, не зная, что делать с камнем, и ограничились тем, что сняли свинцовую крышу и колокола. Крышу, впрочем, восстановили три года спустя, а после Конкордата 1801 собор был возвращен церкви.

Свинцовая крыша погибла-таки во время пожара 1836 г. вместе с деревянными стропилами. Гюго печалился тогда о соборе. Вскоре возвели металлические стропила и покрыли медью, удачно позелевшей и вполне сочетавшейся с камнем.

Витражи все уцелели, а теперь многие и отмыты (в отличие от парижской Нотр-Дам, где витражи, почерневшие, как ни странно, задолго до изобретения автомобиля и непроницаемые для света, уничтожены в середине XVIII века под руководством мастера Пьера Ле Вьей). Тут есть крипта, лабиринт, всё. Хранится "рубашка Девы Марии", обследованная во время той же революции и оказавшаяся "отрезом восточной ткани" приблизительно XII века.

Витражи поражает эррозия: в стекле образуются миллионы микроскопических отверстий, словно выпадают частички, и оно мутнеет, краски, кроме знаменитого "голубого шартреского", чернеют. Реставрация состоит в наполнении миллионов канальцев прозрачной смолой, твердеющей на воздухе.

Город и окрестности всегда оставался оплотом католицизма. Ватиканский собор 1961-63 латынь упразднил, и это стало главной причиной откола "старообрядцев", желавших сохранить богослужение по-латински. Они ушли с епископом Лефевром, в конце концов, отлученным. Теперь, спустя десять лет после его смерти, после частичного возвращения латыни, большинство воссоединилось с главенствующей церковью. Но движение не исчезло, они имеют своих епископов, семинарию, церкви. И, подобно православным, предупреждают: на богослужении вы присутствовать можете, но причащаться нельзя.

Погрузиться в атмосферу собора, изредка вслушиваясь в обязательные восклицания, в привычный смысл. Разумеется, уже давно проповеди не говорятся "с кафедры", снабженной "абасоном", крышей над головой проповедника, должной направлять звук голоса вниз, к сидящим в нефе (в русский успел войти "абажур", направляющий вниз свет). Она видна с правой стороны, а над нею – орган, расположенный на южной стене нефа, а не под западной розой, как это обычно бывает. Священник говорит с подиума (выполняющего роль солеи), через микрофон. У него есть и на груди микрофончик, транслирующий речь во время возношения даров.

Ближе к нартексу, – в знаменитой бургундской церкви Везле это еще отдельный притвор-вестибюль, а здесь объединен с нефом, – атмосфера теряет в сакральности. Входят, выходят, одиночки и семьи, собираются с духом, к полутьме привыкают. Некоторые сидят спиною к священнодейству, рассматривая витражи западных высоких окон и розы.

Здесь когда-то и спали, как во многих больших церквях для паломников. В Шартр приходили семьями, тысячи. Пол собора имеет наклон к главному входу (перепад с трансептом 1,1 м), к западным вратам, для удобства мытья. Как ни странно, современные историки церкви многого не понимают. Даниэль-Ропс (†1965), например, мишень антисемитских аллюзий Мориака и автор великолепных девяти томов истории церкви, написанных с жаром. В постановлении лиможского епископа VIII века, запрещающего совокупление в храме, он видит свидетельство распущенности "темного времени". Но всё проще, как часто бывает: паломничество совершали семьями, в церквях ночевать было делом обычным (тогда говорили pernocter), и иные продолжали и тут семейную жизнь (и я не удивился б, если открылось бы какое-нибудь поверье о преимуществе зачатия в храме... Священное связано с сексом, ничего не попишешь. Вплоть до комичного: в России женщины из народа придают особое значение исповеди, если удастся исповедоваться... не надев нижнего белья!)

Крестный ход по случаю Успенья... (по-французски Assomption, от латинского adsumere: Филипп Соллерс посвятил ему почти структуралистский этюд... Двадцатилетней давности книжка попала мне в руки накануне праздника: как не прочесть, отозвавшись на совпадение?) Крестный ход шел через старую часть города, распевая песнопения, обычно слышимые в Лурде. Кресты на туниках несущих статую Девы Марии напоминают мальтийские, но это не они; и это не рыцари, а послушники братства св. Поля Шартрского. За ними шли сестры ордена; их призвание – сопровождать больных паломников в Лурд.

Однажды возникнув, ничего не исчезает. Теперь не стало здесь масс миллионов, ни сотен тысяч, как когда-то. Достаточно просто сотен для сохранения формы. Отношений, отлившихся в форму. И мне находится место, несмотря на громоздкость инвалидного кресла. Неотъемлемая часть христианской доктрины нас защищает. Нами живет. Нищим есть место, хотя в Нормандии попадаются напоминания о запрещении нищенства, отлитые в чугуне!

Из процессии нам делает пригласительный жест пара, тоже везущая инвалидное кресло. Идите к нам, с нами! Как бы там ни кашляли в темноте радио поклонники Ницше (Бог умер, и все такое), у меня есть практический аргумент в защиту церкви, так сказать, материальный. Это единственное место, куда можно с инвалидным креслом войти, не испросив предварительно согласия. Да, в других местах, например, в ресторане, согласие обычно дают (помнится, в "Золотом карпе" на берегу Марны нам отказали... и кто бы подумал: через год они, разорившись, закрылись).

Впрочем, и в Макдональдс можно войти без предварительного объяснения. Когда знакомый с презрительной миной сноба выслушивает мое приглашение, переспрашивая: куда-куда? ну, нет, дорогой, туда мы не ходим, – это не вредит моей симпатии к заморской закусочной. Места, куда мы можем пойти, дорогие друзья господа, считанны...

Впрочем, среди нищих есть и просто преступники, вроде этого типа. Гундосый, жирно смеющийся. Однажды я видел его на вокзале обчищающим карманы пьяного клошара. Он заставлял работать на себя нищенку Монику, куда-то девшуюся с тех пор. А он процветает. Но есть и другие, более отвечающие русскому идеалу "несчастного". Этот Ив, например, распевающий псалмы при входе, любящий поболтать и посетовать на трудности жизни. Жизнь как жизнь. Могла б быть и лучше. Слава Богу, не хуже. Там повсюду война. А во Франции нет. Правда, что нас ждет – мы не знаем. А что касается Моники, уточняет Ив, то ее увез в Ман ее сожитель и эксплуататор Франк...

Сетовать как-то неловко, стоит поднять глаза на ученых древности, безмолвно сидящих за своими столами. Грамматик Донат, Пифагор. А вот Аристотель...

По окончании мессы вышел молодой человек большого роста (епископского, я бы сказал: пастыри обычно крупные, представительные мужчины; таких Бог любит) и позвал добровольцев на уборку крипты после ремонта. Я откликнулся: вот возможность снова попасть в труднодоступные места, вступить в общение с людьми собора.

Однажды я пытался уже это сделать: в 94, когда учредил экскурсию по собору на редком языке (русском) и пытался стать штатным экскурсоводом. У меня была важная рекомендация, от Монсиньора Клода, викария епископа Эврё, соседнего с Шартром диосеза. Ее оказалось недостаточно. Да и русских в Шартре бывает немного. События жизни понесли меня к другим берегам.

Мы разбирали завалы старых подсвечников, кусков пасхальных свечей прошлых лет, сломанных стульев и прочего хлама. Мы – то есть три женщины и двое мужчин, все пожилые. Спустя час появились четверо юношей и одна девушка. Я разъединял старые низенькие стулья, на них встают на колени молиться. Под сиденьем пропущены рейки, к ним привинчены стулья. Четыре стула: чтобы предохранить, надо думать, от кражи. Но это не только в Нормандии, хотя здесь мне случилось уйти после приходского обеда без обновки, а именно, кепи, гвоздя моего костюма... Шартр еще не Нормандия, но она недалеко. Викинги во главе с неким Роллоном тщились его обобрать в IX веке (а может быть, хотели Киев построить...), но епископ Гансельм вышел на стену с "Рубашечкой Девы Марии", и те в ужасе убежали.

Я пошел посмотреть особые "точки", описываемые в "эзотерических" сочинениях о соборе. Колонны, поддерживающие "изголовье" собора в крипте Любена, ибо тут обрывается каменный холм и начинается спуск к реке Ёр. Единственный холм на равнинах Ля Бос; на нем стояло святилище еще вездесущих друидов, а потом христиане стали строить свои. Местное археологическое общество считает, что нынешний собор XIII века – седьмой по счету.

Край скалы виден, можно следить за ее состоянием, хотя и неясно, что делать, если б она далу трещину? Поползла б?

Впрочем, если колонна стоит восемь веков, почему ей не простоять еще столько же. Есть предсказание, чей источник я пока не нашел, соединяющее судьбу собора и Франции: она погибнет, когда погибнет собор. И столп выглядит совсем по-другому: на нем держится Франция... И я смотрю на него.

Неподалеку, там же в крипте – еще одно священное место, на этот раз в каком-то "мифологенном" смысле дополненье столпа, а именно, колодец Святых Сильных, и он глубины невозможной, с блеском далекой воды. В него однажды упал отрок с необычайно красивым голосом, и горожане взмолились, прося вернуть его в храм. Вода поднялась и вынесла певца из пучины! Вот ведь местный вариант Ариона.

На заляпанной цементом строительной тачке я возил "экс-вото" – мраморные таблички со словами благодарности за исполненье молитвы, за спасение, выздоровление, сохранение жизни. Им полагается быть прибитыми внутри церкви к стенам, и там они и были (а во многих церквях покрывают стены до потолка), пока кто-то не решил, что это совсем ни к чему: во-первых, обычай постепенно вышел из употребления, недавние даты на них редки, и это может сеять ненужную мысль о прекращеньи чудес и знаков внимания неба.

(21x29 cм)

Трогательные сотни табличек. Сотни "священных сердец": паломники их покупали и вешали вблизи "черной Девы Марии", статуи черного цвета, которую легенда хотела бы возвести всё к тем же мудрым друидам, поклонявшимся "деве, должной родить" задолго до Девы Марии...

(5х8 см)

Но была и многозначительная находка: освященные "камни престола", плоские, почти квадратные, с пятью крестами (раны Христа), в центре и по углам. Без такого камня самый престол теряет всякую священность. Правда, нужны еще мощи мучеников под камень. Один был особенный: из черного сланца. Пластинами иссиня-черного цвета еще кроют постройки, обычно старые. Пять крестов (один с уголком отломился) гравированы под мальтийские. Вот приглашенье к исследованию. Откуда он здесь, в соборе, кем привезен, привнесен, несомненно, древнейший. И теперь положен в крипте. Еще жив старинный закон: ничто освященное не должно вернуться в мир, выйти за стены храма. И потому сохранились древние богослужебные книги: их уничтожить нельзя, а только сложить в особую комнату-могилу.

(28 х 35 см)

С наступлением темноты начинают гудеть лазерные установки, выдвинувшись из окон близлежащего домика. Под музыку Гайдна лучи бросают мозаику цвета на фасад, пока не возникает легко узнаваемый всеми витраж Девы Марии, располагающийся в южной части хоров, в самом начале галереи. В витраже есть калиброванное отверстие, и если 15 августа солнечный день, луч света окрашивает розовым скульптурную сцену Рождества, из тех, что установлены в нишах стены хоров. (Теперь витраж вынут для реставрации).

Лазерное раскрашивание в моде. Начавшись в Париже уже давно, продолжившись в Амьене, теперь оно в Шартре. Интересно, конечно, придти посмотреть хотя бы однажды. Вслед за Вьёле-ле-Дюком, несравненным знатоком средневековья, установившим себе памятник на крыше Нотр-Дам (апостол Фома, обернувшись, смотрит на шпиль, руку держа козырьком; его лица не видно зрителям на земле, а оно – портрет реставратора; я знаю, впрочем, место внизу, откуда можно видеть лицо скульптуры в бинокль), – так вот, вслед за авторитетным Вьёле-ле-Дюком, на основании следов позолоты стали считать, что соборы в средние века интенсивно раскрашивали. Есть и свидетельство армянского патриарха XV века. Картина Фуке. Но все-таки неужели до такой степени...

И не только собор, но и епископский дворец, ныне музей живописи и скульптуры, тоже преображен лучами, и мы бродим по саду, испещренные буквами,

среди ползущих по земле и газонам узоров.

Здесь кстати взглянуть на бронзовый бюст моего, так сказать, учителя, хотя живым я его не застал, только книги, – по имени Эмиль Маль (Mâle, †1954), автор отменных "эмпирических" фолиантов о средневековом искусстве, основавший кафедру в Сорбонне (ему наследовали Фосийон, "гегельянец", Андрей Грабар(ь), старательно отрицавший родство с подсоветским Игорем). Но уже слава начала тускнеть, мало кто знает о Мале, а знающие его имя и труды не знают, что под сенью кустов притаился зеленеющий бронзовый бюст. Мне интересно и приятно, что он похож на моего деда, умершего в 1967-м в совсем другой части Европы.

Конечно, до и после него были дотошные исследователи собора. Последний по времени – австралийский архитектор Джон Джеймс (три тома, 1977-82), а первую монографию написал аббат Марсель Бюльто (1850-92, три тома).

Писатели тоже много размышляли и чувствовали. Роман Гюисманса "Собор" в начале ХХ века построен был на опыте собственного, полного драматизма, обращения. Марсель Пруст собор защищал в 1904 году, накануне принятия закона об отделении церкви от государства. Будущий президент Аристид Бриан предлагал превратить соборы в музеи. Пруст отозвался статьей "Смерть соборов" в "Фигаро" (16 августа). Там есть смелые строки: "Театральное представление Вагнера в Байрейте – немного по сравнению с торжественной большой мессой в Шартрском соборе".

Как жаль все-таки, что мне не удалось "учредить" экскурсию по-русски в этом замечательном месте... В парижской Нотр-Дам это получилось, и экскурсия перешла по наследству к другим русским парижанам и до сих пор существует.

Напоследок хочется вспомнить Сийеса, бывшего в 1789 году генеральным викарием (заместителем епископа), автора знаменитой брошюры, с которой и началась революция: "Что такое третье сословие?" В отрочестве я вычитал в многотомной истории Рамбо и Лависса его знаменитый ответ на вопрос: Чем Вы занимались во время террора? – Я оставался жив.

А чем заниматься сейчас, в мелеющем на глазах, все более суховейном духе времени? Оставаться живым, это ясно. Непонятно, как, но ясно, что.

Ля Бос: житница Франции, плоская земля, удобная для зерновых, когда-то покрытая лесом, от которого остались островки, да еще посадки, тщательно оберегаемые. Теперь плодородие держится на удобрениях, нитраты накопились настолько, что во многих местах воду пьют привозную в бутылках, и хлеб пахнет хлоркой (замешивают муку на воде из водопровода...) Вода плохая в провинции, но еще воздух, как правило, хороший, кроме дней, когда ветер приносит запахи и вкус большой химии. В Париже, наоборот, воздух премерзкий, но воду фильтруют лучше. А уж пестициды... говорят, что паденье рождаемости в сельской местности вызвано влиянием химической обработки растений на человеческое семя.

В окрестностях Шартра пейзаж изменился из-за множества эольенов (от Эола, конечно: от его уст летела, как пух, балерина Пушкина), вырабатывающих электричество. Не сказать, что изменение неприятное, их пропеллеры шевелятся, крутятся, у них нет мрачности опор высоковольтных линий.









Собор удаляется постепенно, еще километров тридцать, оглядываясь, видишь ностальгический силуэт, опутанный проводами, обставленный пародиями на собор – зерновыми элеваторами.

На сравнении этих форм я однажды построил статью для католического журнала "Ля Ви" (жизнь). Устремленный и достигающий, собор тоже предназначен для хранения "хлеба", хотя и особенного, символического, непростого. А земной хлеб наполняет грубую, карикатурную форму собора; тот самый хлеб, которым грозил накормить человечество великий инквизитор в горячечной фантазии Достоевского. И накормил-таки! Журнал "Ля Ви" вскоре был куплен газетой "Монд", и гладкопись и гладкомыслие в нем достигли предела.

Собор и элеватор: полемичная, но допустимая параллель между религией и культурой.

Все дальше собор. Уезжая, я чувствую грусть, словно расстаюсь с родственником. И уже возраст. И кто знает. Ничего, ничего, увидимся, разумеется, снова. А уж он увидит еще поколения.

Просто земля. Сумерки. Ночь. Август выдался умеренный. Похоже, планета переживает похолодание.

В Шартр я приехал и после больницы в 98-м. От того времени осталась поэма "Шартр", (приблизительно в середине сборника "Приближаясь к Парижу"), которую м.г.у. поместил у себя на сайте поэтов. И еще эссе Veritas filia temporis (истина – дочь времени). Сие летучее слово обычно приписывается Бернару, преподававшему в Шартрской школе, едва не превратившейся в университет. Здесь епископствовал Жан Солисберийский, ученый секретарь страстотерпца Томаса Беккета (или Бекета, Becket это допускает). Между прочим, Жан был учеником Абеляра и пытался его защищать, когда несчастный любовник Элоизы задел в полемике племянника св. Бернара Клервосского. И началось неумолимое раздавливание философа, не умеющего себя вести.

Осенью будут чествовать Фулберта, основателя Шартрской школы.

Впрочем, даже эта номенклатура меня начинает утомлять...