Douna Loup. L’embrasure – Дуна Лу. Амбразура

Mercure de France, 2010. Роман (начало и конец).

Лесная роща велика, глубока, она вибрирует, живет и живит. В ней нечто от женщины, которая желает мужчину, но об этом молчит. Под платьем говорит она да, а во рту да потерялось; ее почва мягка, а по лицу она бьет колючками. Такова она, роща лесная. Всё дикое тут у себя дома. Она знает о своем свойстве притягивать исследователя, но не выказывает его; сок мощно течет под почвою, поднимается запахом и окутывает тебя мгновенно. Даже небо вверху не остается безразличным. Пусть она измята после дождя, – подобно женщинам, которые предпочитают сначала принять душ, пусть кипит она солнцем, – как те, которые обжигают проникших за входную дверь, – роща не отпускает никого невредимым. Ее глубокий подземный поток удержит частицу нашей субстанции. Она научит нас быть жаркими.
Я люблю здесь охотиться. Здесь пахнет лучше, чем всюду. Я люблю искать следы на листве, идти по лесной дороге и поднимать зверя. Тут лучше, чем в баре. Лучше флирта. Лучше женского пота. Я расходую положительную энергию. Я взваливаю себе на плечи груз крови и свежеумершей свободы А это получше, чем любая фантазия. Когда я выстрелил, косуля не ощутила наступленье конца. Ничего общего со скотиной, которая ждет, ждет – и умирает на бойне. Ничего общего с этими идиотками в баре, которые только и думают об очаровательном принце, но всем известно, что у них нет ничего ему подарить. Ожиданье скотины, запертой в стойлах, кормимой, чтоб умереть, скотины, у которой даже крови не стало в венах, настолько она прониклась предстоящим концом от электрического удара на конвейере; она растет, словно овощ эндивий, на [фальшивой] соломе, набросанной скотоводом. Я не против: нужно ведь есть эскалопы и тем семьям, где мужчины на охоту не ходят. Да я и не сравниваю. Есть зверь – и скот. Есть кровь для охотника, сгусток под тонкою кожей, – плод на чуть слышно треснувшейся веточке; и есть смесь витаминов – внутривенно, и мучные размолы – в глотку. Косуля, в которую я стреляю, знала прыжок и голод – под небом, не то, что скотина в стойле, ожидающая конца.
Вот почему я охочусь по субботам в лесу. Почему вечером я чувствую себя хорошо. И когда мы, мужчины, едем обратно, упав на сиденье автомобиля, пахнущее зверем, нам весело, и мы поем, кто что хочет.

[Таков герой романа в начале повествования, ведущегося писательницей от первого лица. Он безымянен, охотник, прост в общении с женщинами, с которыми, переспав, легко расстается. Карабины – его страсть. Он ходит еще стрелять в тире. И компания его тоже охотницкая. До тех пор, пока он не встречает Еву, чужестранку, пережившую войну где-то там – уж не в Сербии ли, спасшуюся от смерти и перешедшую нелегально границу, похоже, Швейцарии. Между ними начинаются отношения необычные, «брата и сестры»… идет метаморфоза: мужчина открывает измерение нежности, Ева изживает страх; по ее инициативе, они оба расстаются с оружием, он – с карабинами, а она – с револьвером… Охотник узнает о смерти старинного и старого уже друга, странного человека, «богоискателя». Они разыскивают его могилу. В руки охотника попадает завещанное наследство – тетради покойного друга, с которыми он не знает, что делать. После перипетий охотнику пора вернуться в городок, где он живет и работает. Он собирается на охоту, а заодно он решает похоронить в лесу тетради друга. Ева готовит ему снаряжение, карабин, набивает патроны…]

…Поищу уголок под дубом, какой ему самому показался бы. И действительно, чуть дальше виднеются дубы, я иду туда. Вот самый старый, нависший над остальными. Я думаю, это удачное место, настоящее зеленое святилище, место, которое уйдет из моей человеческой памяти, но ангелы вспомнят о нем. Поставив мешок и вынув тетради, я рою твердую землю. К счастью, я взял маленькую железную лопатку, а то бы не получилось. Когда ямка стала достаточно большой, я кладу в нее тетради. Они лежат молчаливо, я смотрю на них; потом беру одну и открываю наудачу. И читаю:
Книга Иова
Если, как всякое человеческое существо, я скрыл мои преступления,
Затаив мои ошибки в себе,
Ибо говор толпы меня испугал,
Ибо презренье семей меня ужаснуло;
Если я молчал, не открывая двери…
О, как же найти мне того, кто меня выслушает?

Я закрываю тетрадь и укладываю. Я говорю себе, что мне в самом деле следует почитать Библию. Слова, составленные Леандро, сейчас уйдут в темноту, но они останутся в глубине моей плоти, привет тебе, умерший друг; я хорошо утаптываю землю над тетрадями, вместе с семенами цветов, они могут весной прорасти. Я смотрю на крошечную могилу, отряхивая руки от пыли, я возвращаюсь на дорогу и тихо иду, я совсем незаметен теперь. Этой маленькой церемонией я, наверно, спугнул все живое вокруг. Ничего, у меня времени много.
Солнце теперь освещает поляны, туман окончательно разошелся.
Я думаю о мертвых, Ева о них говорит, что ими нужно заниматься. Я занимаюсь всяким мертвым зверем, которого я убил на охоте. Я несу его, разрезаю, храню, готовлю и ем.
А теперь я продвигаюсь вперед весь в поту, я взволнован. Я иду вперед, я знаю, что делаю на этой земле; я молюсь по-своему, – без меры и без морального вывода. Я испрашиваю благорасположения неба.
Вдруг почти перед собой я вижу оленя. Он идет ко мне спокойным шагом. Я застываю. Никогда я не видел его так близко. Огромного, с прекрасными рогами. Словно он не заметил меня, и однако он должен был увидеть меня, это ясно, его глаза смотрят доверчиво, я вскидываю ружье и целюсь, он приближается, и я стреляю в упор. Но в ответ тишина. Олень продолжает идти, он проходит мимо, не задевая. Я снова жму на гашетку. Щелкает сухо.
Ева не зарядила патроны. Во всем лесу только один человек, и это я.

Сергей Бычков. Освобождение от иллюзий

М. : « Тетис Паблишн », 2010. 527 стр. с ил.

Опять погрузиться в 60-е годы, когда оппозиция советчине была общей, еще не произошла специализация на демократическую, церковную, национальные… когда письма Эшлимана и Якунина читались не менее жадно, чем стенограмма процесса Бродского и протесты генерала Григоренко. Новая книга историка Сергея Бычкова посвящена легендарному епископу Ермогену; тогда из разных слухов у меня составилось о нем представление как о герое, не подчинившемся кагебятам, даже прорывавшем время от времени их сложную железную паутину… И наконец, уморенном где-то в монастыре, – наподобие Максима Грека, которого, осужденного церковным начальством средних веков, братия «пытала дымом»…
Книга Бычкова возвращает к реальности советских лет. Епископ Ермоген (Голубев) был приговорен к расстрелу в 1931-м, год просидел смертником и затем отправлен в лагерь на 10 лет, из которого он был спустя 9 лет выпущен в ссылку умирающим. (В книге, кстати, воспроизводится справка об освобождении, подписанная опером Гулага Алксне, – помнится, был жижист Алкнес… родственники?) В 50-е годы он уже в Средней Азии и епископ, и действует самостоятельно, вплоть до строительства соборов в Ашхабаде и Ташкенте… Переведенный в Омск и затем в Калугу, он, в конце концов, уволен в 65-м: кагебята видели в нем лидера борьбы горстки епископов против манипуляции церковью, превращенную в орудие – контроля внутри страны и «борьбы за мир» и шпионажа за ее пределами… Поселенный в Жировицком монастыре (Украина), епископ Ермоген оставался самим собой: «…в монастыре собираются люди, которые под видом богомолья ведут антисоветские разговоры…», – сообщалось в рапорте. О его посетителях записывалось в специальный журнал. «Кольцо вокруг владыки Ермогена стягивалось, и жизненное пространство становилось всё уже», – пишет Бычков. В 1978-м епископ умер.
Историк Бычков рассказывает без драматизма, спокойно, давая документам говорить самим: «Решением Политбюро Поместный Собор был созван лишь год спустя [после смерти патриарха Алексия I] – в конце мая 1971 года ». Интересно узнать, что политбюро созывало и церковные соборы… И не из выпускников ли философского ф-та (кафедра атеизма) кто-то реферировал доклад Куроедова в ЦК, согласованный с гебистом Цвигуном? В нем отклонялась кандидатура Никодима в патриархи: «…он слишком молод… митрополит Никодим, являясь активным, волевым архиереем, может произвести ломку сложившейся внутренней жизни Церкви и способствовать ее активизации». Тогда был назначен Пимен, а Никодим умер от инфаркта на приеме у Папы Римского Иоанна-Павла I… Вот еще отзыв «уполномоченного» о Никодиме: он стремится к пышности богослужения, «чтобы всем этим оглушить верующих и возбудить у них благоговение на грани галлюцинации».
Читая Бычкова, иногда можно заглянуть в «жизнь патриаршего двора» с ее пружинами и ужимками… Таинственна судьба Данилы Остапова (1894-1978), почти полвека бывшего секретарем патриарха Алексия I (интересовавшего меня по личным причинам, поскольку мой дедушка Федор Сергеич служил у него камердинером, когда тот студенчествовал в академии Троице-Сергиевской лавры…) По смерти Алексия Остаповы пали: Данила был арестован, а его сын Алексей скончался из-за операции аппендицита (возможно, все тот же «советский аппендицит», от которого умерли Фрунзе и – в далеком Париже – сын Троцкого…)
«Остапов говорил также, – рапортовал митр. Алексий (будущий патриарх), – что…даже Владимир Родзянко со своими передачами по Би-Би-Си, и тот прислал письмо патриарху с извинениями, что чересчур много наговорил… Придя в Совет, он сказал : « Прежде всего я передаю обещанное – копию письма Родзянко. Мы получили его по почте обычным порядком, на конверте имеется почтовый штемпель. А теперь о Ермогене…»
Книга Бычкова состоит из подробного очерка жизни еп. Гермогена и массы фактического материала, – биографий духовенства, документов и стенограмм. Заодно можно узнать, что в Киргизии есть город Кант и что «широкой борьбы за мир» епископ там не вел... но рукоположил «математика Ивакина-Тревогина во священника»… – Это из рапортов «уполномоченного», который однажды указал «нерв проблемы»: «Советский народ живет, работает… под мудрым руководством к. партии и сов. правительства. Ермоген в своих выступлениях перед богомольцами упорно проповедует мудрость Бога [заглавную букву поставил тут, надо думать, Бычков], поясняя, что все люди рождаются несовершенными и мудрость дается только Богом…он пишет: "Мы молимся, чтобы Господь послал мудрость нашим властям"…» И ведь послал! Но, похоже, не всю…
А уж священники у этого Ермогена… «3. Священник Александр Мельник. …Будучи священником в г. Ростове-на-Дону, принимал у себя на квартире нелегально корреспондента буржуазной французской газеты «Монд». В этом году [1959] служил в кафедральном соборе в г. Ташкенте, где неофициально повстречался и беседовал с футболистами Финляндии… 5. Священник Александр Теркмесс. Стрелочник ж.д. в буржуазной Эстонии…»
Вообще писания кагебят той эпохи не лишены колорита. Да и в рапортах митр. Алексия, будущего патриарха, есть изюминки (1968): «…епископ Феодосий… якобы лет 10 тому назад он обратился к патриарху к предложением подготовить учебник Закона Божия для руководителей партии и правительства, ибо, по его мнению, плохое отношение к церкви проистекает из-за того, что правительство не знает Закона Божия…» А ведь жаль, что не подготовили!
Кое-какие сведения другого рода всплывают в разных биографиях. Священник Николай Трубецкой (1907-1978) свидетельствовал, что митрополит Сергий (Воскресенский) был расстрелян в Латвии партизанами, переодетыми в немецкую форму. «Об этом ему рассказал партизан – участник расстрела, также отбывавший лагерный срок в Инте», где сидел и Трубецкой, приговоренный в 44-м к 10 годам.
Название книги отсылает ко временам Бальзака и Диккенса… Но иллюзии тут другого рода – на либерализацию тоталитаризма…